Эдуард Кондратов - Без права на покой [Рассказы о милиции]

В вестибюле управления внутренних дел с утра хозяйничали киношники. Группа кинорежиссера Гнедых приступила к съемкам документального фильма с условным названием «Поединок» — по материалам дела Чубарова. Проходившие сотрудники милиции с некоторым испугом лавировали между странного вида фонарями, чем-то похожими-на орехи в своих гнездах, прожекторами, которые то и дело вспыхивали, заливая вестибюль режущим глаза светом. Вот один из операторов приник к массивной стационарной камере, другой тихо и важно расхаживал с ручным «конвасом», выискивая наиболее выигрышные кадры. Тут же священнодействовал с магни­тофоном звукооператор — то записывал какие-то звуки, то снова и снова перематывал пленку, заставляя ее говорить голосом Буратино.

Сам Аркадий Семенович стоял, притулившись к стене, и разговаривал с приданным киногруппе гидом — Генна­дием Фоминым.

—   Честно говоря, совсем не так воображал себе режиссера на съемках, — смеясь, говорил Геннадий. — Думал: носится весь в мыле, всеми командует, каж­дый кадр проверяет... Что значит — книжные представ­ления.

—   Ничего не книжные, — возразил Гнедых. — Пра­вильные представления. Порой набегаешься, как стайер на Олимпийских Играх.

—   Непонятно. Чего же вы тогда?..

—   Не интересуюсь съемками? А мы, между прочим, еще не снимаем, Геночка, так, вид делаем.

—   То есть? Зачем?

—   Да как тебе объяснить... Чисто профессиональный прием. Мы сейчас стараемся шуметь как можно громче. Ну чтоб привыкли к нам, перестали обращать внимание. Нам ведь тут всего минуту и надо, а то и того меньше. Так, обстановку дать в управлении, для правды жизни. Вон видишь, как все подтягиваются, когда камеру видят. Начинают позировать, играть. А вот так пострекочет часа два, всем и надоест, перестанут даже замечать. А мы потихонечку свои кадрики и поймаем. Уже без особого шума. Понял?

—  Да-да... — Геннадий удивленно покрутил голо­вой. — Ради одной минутки? Нелегкий у вас хлеб, однако.

Режиссер усмехнулся.

—   А ты как думал? Сплошные розы-мимозы? Стой-ка.

Он вдруг насторожился, как кот, завидевший мышь.

Две симпатичные девушки в милицейской форме, прежде чем пройти наверх по лестнице, крутнулись перед зеркалом. Одна даже мгновенно припудрила носик. Режиссер поднял палец — и оператор склонился к своей камере...

—   Вот такие сценки и создают достоверность. Девушка есть девушка, — засмеялся Аркадий Семенович. — Ну, что у вас там нового, Гена? Для нас ничего интересного?

—   Все то же. Практически топчемся на месте. Да, вот чего... Правда, это к нашему делу не относится. Приехали бы вчера — кучу спекулянтов хрусталем сняли...

—   А-а, Геночка, всего не снимешь. У вас тут столько интересного, что в два счета распылишься. Будем гнуть свою линию, без лирических отступлений. Желаю шедевр создать — и все тут! — нарочито коверкая слова, заявил Гнедых. — Когда допрос Чубарова?

—     Не знаю, — признался Геннадий. — Наверное, на той неделе, не раньше. Не с чем его пока вызывать. А сам он ничего не прибавит, можете мне поверить.

—   Ну, на нет суда нет. Нам еще по экспозиции дел по горло. Только держите нас в курсе, как что появится.

—  О чем разговор... Мы же теперь почти официально к вам прикреплены.

—   Ну, а я что говорил? — Аркадий Семенович дружески подмигнул Геннадию. — Нашлась управа и на вашего твердолобого...

—  Зря вы это... Уверяю вас, скоро сами оцените Хлебникова.

—   Ну, дай ему бог здоровья! — снова усмехнулся кинорежиссер. — В конце концов, без него у меня фильма не будет.

А наверху, в своем кабинете, подполковник Хлебников читал вслух бумагу, время от времени поглядывая на вытянувшегося перед ним Сашу Антонова.

—   «...Исходя из вышеуказанных мотивов, прошу отстранить меня от дела Чубарова, как не оправдавшего доверия. Готов понести любое наказание...» Красиво пишешь, Саша, почерк у тебя хороший, ну и слог, конечно... Особенно вот: «исходя из вышеуказанных...» Очень убедительно, по-деловому.

Саша опустил голову.

—  Я понимаю, Иван Николаевич. Другого я и не заслуживаю. В общем... отстраняйте! — Он отчаянно махнул рукой.

—  Так, так, — пробормотал подполковник, еще раз пробегая глазами бумагу. — Словом, и состав преступле­ния определен, и приговор себе вынесен, и психологиче­ская подоплека имеется. И все в оптимальных размерах. Нет, я серьезно говорю — хороший рапорт, юридически грамотный, обоснованный, неплохо вас в школе милиции учили. А по существу,— он жестко и серьезно поглядел на Сашу, от его добродушного тона не осталось и следа, — ерунда редкая!

Он швырнул бумагу на стол, встал.

—  Ты для чего это написал? Смысл твоего рапорта? Ну-ка, ответь: ты действительно хочешь, чтобы тебя отстранили?

—  Я считаю, что этого заслуживаю, — поджав губы, хмуро проговорил Саша.

—  Может, и заслуживаешь, но это другой вопрос.

Я спрашиваю: сам-то ты хочешь, чтоб тебя отстранили?

Саша, отведя глаза, молчал.

—   Или все-таки надеешься, что высокий ум началь­ства, учтя твое благородство и признание вины, разбе­рется в твоих психологических переживаниях и даст твоему рапорту определенный ход? — Он указал на корзину с мусором.

Саша по-прежнему молчал.

—  Так на кой же пес ты мешаешь этому «высокому уму» разобраться? И вместо того, чтоб честно изложить суть дела, доказываешь на двух страницах вот этой ерундистики, — он похлопал ладонью по бумаге, — что тебя надо именно отстранить. Если ты сам так считаешь, почему я должен думать иначе? Вот поверю тебе и подпи­шу твой рапорт, чтоб впредь не лицемерил...

Он достал ручку, явно собираясь наложить резолю­цию.

—   Товарищ подполковник! — невольно вырвалось у Саши, напряженно следящего за его действиями.

—   Слушаю... — подняв голову, официальным тоном произнес Хлебников.

—   Разрешите забрать рапорт...

—   То есть? — холодно спросил подполковник. — Это что — игрушка, что ли? Это официальный документ...

—   Товарищ подполковник! Честное слово, я действи­тельно считаю, что заслуживаю отстранения... Отстраняй­те! Но не по моей личной просьбе.

—  Ага, дошло, значит, — уже мягче проговорил Хлебников. — Самая скверная, Саша привычка — швы­ряться рапортами и заявлениями. Как правило, это или, грубо говоря, шантаж, или признание своей несостоятель­ности. В обоих случаях можно подписывать не раздумы­вая.

Он еще раз внимательно поглядел на вконец сконфу­женного Сашу, усмехнулся:

—   Но, поскольку в данном случае преобладает третья причина — недостаточно развитое еще чувство ответ­ственности, — Хлебников сунул бумагу в ящик стола и закончил мысль: — отложим на неопределенное время. Слушай, Саша, — вдруг уже другим тоном сказал он. — Это очень заманчиво — ходить в новичках. Но ты не находишь, что этому состоянию нельзя давать затягивать­ся? Инфантильность хороша в меру.

— Так точно, товарищ подполковник.

—   Ну а если так точно, объясни мне, пожалуйста, по- человечески, без «исходя из вышеизложенного», чем тебе не угодила Таня Чубарова?

—  Вы опять смеетесь, Иван Николаевич! Она же все время обманывала меня, а я как идиот... Разве не ясно?

—   Не ясно, — спокойно сказал Хлебников.

—  Я же написал... Она мне говорила, что отец в командировке, а сама отлично знала, что он арестован. Да, да, товарищ подполковник, теперь я уверен в этом!

Он с отчаянием схватился за голову.

—  А я-то морочил вам тогда голову!

—   Не преувеличивай свои возможности, Саша. Голову ты мне не мог заморочить, поскольку именно я давал ей разрешение на передачи и на свидание с отцом.

—  Что? — Саша изумленно уставился на Хлебнико­ва. — Вы знали!

—   Ну, это по крайней мере странно... У них на квартире было два обыска. Да и вообще. Как же Таня могла не знать, ты сам подумай.

—  Я... я как-то... не связал, — растерянно произнес Саша. — Что же вы тогда не сказали, Иван Николае­вич! — с горечью упрекнул он.